Волчья хватка. Волчья хватка – 2 (сборник) - Страница 71

Начиненная костями земля излучала энергию распада, и даже мощный слой свежих, нынешних желудей, успевших дать острые пики побегов, толстый покров сосредоточения жизненной силы не мог перекрыть источавшегося духа тлена.

Тогда он выбрал более «чистое» место, рядом с Древом Любви, лег сначала на спину, прижал позвоночник и приземлился, выйдя из «полета нетопыря». И тут же, перевернувшись лицом вниз, попытался уйти в другой полет – раскинулся звездой, как на Правиле, до твердости желудя напряг мышцы и замер.

На этот миг останавливалось время, и вместе с ним отлетало все, что тяготило его, притягивало к земле.

И все-таки он не смог оторваться от нее и воспарить; лишь приблизился к состоянию Правила, облегчил груз плоти настолько, что под ним распрямились примятые желудевые ростки.

Земное притяжение здесь оказывалось сильнее…

После «полета нетопыря» приходилось, наоборот, приземляться, но входить в это состояние было легче, ибо отрывались от земли и парили в воздухе одни лишь чувства и ощущения.

Аракс не имел права надеяться на чудо, на везение и удачу; все достигалось невероятным трудом, упорством и высочайшей концентрацией воли. Даже еще не взглянув на ристалище, Ражный понял, что это «не его» Урочище, что он еще не созрел для поединка в таком месте, не довисел на прави́ле, не огрубел до твердости подошв и его повышенная чувствительность пойдет только во вред.

Здесь предстояло вступить в схватку со Скифом, биться в кулачном зачине, ломать его в братании и пахать ногами ристалище в сече, а не летать чувствами в радужном свечении многочисленных энергий…

К ристалищу он выбрел случайно – вдруг увидел перед собой ковер, настоящий цветной ковер: круглая поляна была засеяна густо цветущим портулаком. И это вовсе не значило, что вотчинник не подготовил ристалище, напротив, ухаживал за ним давно и старательно, а каким будет место схватки, единовластно определял хозяин Урочища.

Надо сказать, этот вотчинник отличался оригинальностью: бороться со Скифом придется на клумбе…

Он встал на колени возле края цветника и потрогал руками цветы, стелющиеся стебли, нежные мясистые листья. Из зрелых коробочек просыпалось мелкое, напоминающее пистолетный порох семя.

– Красиво, правда? – спросил Голован, внезапно оказавшись за спиной. – Я недавно открыл эти цветы. Раньше сеял клевер. Обыкновенный белый клевер. А папаша мой любил кукушкины слезки. Это из семейства ирисов…

Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.

– Не жалко?

– Что – не жалко?..

– Да цветы. Потопчем…

– Весной еще насею! Пойдем? – Хозяин кивнул куда-то в сторону. – На экскурсию.

– Я уже все посмотрел, – проронил он.

– Не все… Иди за мной!

Через несколько минут Голован привел его к церковной изгороди и остановился возле единственной свежей могилы с угловатым камнем вместо креста. Вверху был высечен знак аракса – дубовая ветвь с тремя желудями, а ниже только фамилия «Стерхов»…

– Завещал здесь схоронить, – объяснил хозяин Урочища. – Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды… Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.

– Я и не радуюсь, – буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища…

– Но ты бы уложил Стерхова, – вдруг сказал Голован. – Я старый аракс и вижу. Тем паче род твой знаю.

– Бабка надвое сказала…

– А Скифа берегись… Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня. – Отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. – Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унес и выходил… Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свел нас во второй раз…

В батюшке бродил неуемный и страстный дух – верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.

– Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.

– А вот этого позволить не могу! – внезапно посуровел отец Николай. – Молод еще, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала… Да, кстати, помнишь, что ваш поединок – Тризный Пир?

– Калик говорил… И жаль, что Тризный.

– Ох, не шали, Ражный! – Голован погрозил пальцем. – Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял… Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти – это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах…

– Ты священник, Голован, тебе, конечно, проще разбираться в вопросах жизни и смерти. – Ражный вздохнул и посмотрел на могилу несостоявшегося соперника. – Но меня так отец учил, извини.

– Потому араксы из твоего рода и живут недолго, – заметил тот. – Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.

– Да нам и этого хватает…

– Ты весь в отца… Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. – Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. – Я с ним не схватывался, нет… Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли… Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да еще когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог… Да… С батюшкой твоим мы после войны на ристалище сошлись… Боярый муж свел, чтоб я с молодого дубка листья зеленые стряс. А он уж и тогда был ярый, хотя по возрасту Сбору не подлежал и потому на фронт ходил с мирскими… Я как схватился с ним в Муромском Урочище, так сразу понял: быть ему Пересветом… От твоего папаши память ношу. На, погляди!