Волчья хватка. Волчья хватка – 2 (сборник) - Страница 50

Кормилец посадил его в рюкзак, унес на километр в лес и отпустил.

Впервые после заточения звереныш оказался на воле. Запахи и простор на какое-то время ошеломили его и повергли в страх. Он долго бродил по земле, забыв о человеке, принюхивался, пробовал есть мох, древесную кору и траву, пока не уловил приятный гнилостный запах. Через несколько минут волчонок оказался возле базы, в помойной яме, и это было закономерно, ибо после неволи абсолютная свобода всегда приводит в подобные места. Здесь оказалось вдоволь нужной ему сейчас, полезной и сытной пищи – попадались даже куски протухшего мяса и целые испорченные рыбины. Нажравшись от пуза и вымазавшись в грязи, волчонок прибежал к своему логову – каморке – и зарычал, чтобы впустили. Обнаружив его, человек хотел было вновь отнести звереныша в лес, однако уже было поздно: на территорию базы въезжали машины…

Первый поединок араксы называли между собой Свадьбой, или Пиром Свадебным, где, как говорили в старину, и гостей напоишь, и сам напьешься. Но хозяину-вотчиннику не пристало на земле валяться, а след гостя дорогого потчевать, и так, чтобы в лежку лег.

Если уж доведется испить чашу, то собственной крови…

Перед Пиром своим Ражный заснул на утренней, а проснулся на вечерней заре со свирепой головной болью и острым приступом тревоги. Он ни разу в жизни не пробовал алкоголя, знал похмелье только по страданиям сослуживцев в бригаде, клиентов-охотников и собственных егерей на базе и теперь думал, что все они испытывают примерно такие же ощущения. Он понимал, отчего все это происходит: перебрал вчера с накачкой боевого духа и энергетической устойчивости, работа с землей на ристалище и волчья кровь – слишком сильные средства. Сейчас происходило нечто вроде наркотической ломки, на которую Ражный насмотрелся в Таджикистане. Чтобы излечиться от вчерашней передозировки, сегодня требуется вдвое увеличить эту самую накачку, но борцовский ковер почти готов, а фляжка пуста…

Матерый потерял так много крови от многочисленных ран, что натекло всего около стакана – за счет чего жил, непонятно.

А главное, под дубом Сновидений ничего не приснилось, и только неясная, но сильная тревога росла и закручивалась в спираль, как солнечный протуберанец. Отчего болит голова, было ясно – нельзя спать на закате; чем же навеяно это неожиданное чувство, заставляющее по-звериному выслушивать пространство и лежать, затаившись, почти не дыша? Что это? Впечатление от забытого вещего сна? Предчувствие будущего?..

В Урочище было тихо, безветренно, косой меркнущий свет пробивался сквозь листву, и длинные тени лежали на багровеющей земле. Хоть бы птица крикнула, стукнул дятел или треснул сучок – глухая тишина, и колокольным набатом гремит пульсирующая кровь у барабанных перепонок, размешанная пополам с болью.

Прошло четверть часа, прежде чем Ражный уловил, как к ритму собственного сердца примешивается иной, чужеродный стук, плывущий низко над землей, будто придавленный заходящим солнцем. Ухо еще не слышало его, но обостренные болью чувства принимали малейшие колебательные движения в атмосфере, и далекий звук приносился в рощу потоками света гаснущего дня. И это был не мираж, не галлюцинация: еще через четверть часа со стороны лога донесся отчетливый перестук копыт.

Где-то целые сутки носило братьев Трапезниковых по лесам, и вот выбрали же время возвращения! Скакали при свете, потому и прямили дорогу, думая попасть домой к сумеркам. Нет, не зря Ражный сделал затвор! Вот он, опасный момент, когда по Урочищу за несколько часов до поединка рыщут оглашенные, когда без малого готов борцовский круг, и если вотчинный назначил срок, всякий его срыв – это победа вольного поединщика. Приди он в рощу пораньше, услышь стук копыт в пределах Урочища, а хуже того, увидь всадников, может еще раз протопать по взбороненному ристалищу, воткнуть в землю свой родовой знак и спокойно удалиться, поскольку знает, где, когда и с кем следующий поединок.

И Ражный ни за что в жизни не решится оспорить такую победу в Судном Урочище, ибо мгновенно окажется в Сиром…

Он лежал, по-прежнему не двигаясь, считал время и расстояние, когда эти необразованные и невероятно смышленые парни нарвутся на волчий затвор. И чем ближе становился ритмичный бег лошадей, тем выше частота биения собственного сердца и сильнее головная ноющая боль, порожденная заходящим солнцем. Двести, сто, полсотни метров… Вдруг тревожно заржали кони – верно, вскинулись на дыбы, затанцевали от страха, усиленного памятью недавней волчьей расправы, и следом послышался крик, мат, гиканье и еще что-то нечленораздельное: должно быть, понесли!

Эх, только бы хребты остались целы, а руки и ноги срастутся, и вырванные сухими сучьями клочья кожи затянутся новой!..

Но что это?! Мат становился жестче, решительней, словно в атаку пошли братья, и показалось, уже слышны удары плетей по конским бокам. Да! Они пороли лошадей, болью подавляя ужас животных, и гнали вперед – в ту сторону, куда противилась ступать порода травоядных. Пороли, наливаясь яростью. И ею заглушали собственный страх!

Их не держал затвор…

Всадники сломили коней, и те, как люди, которые в крайнем отчаянии бросаются на амбразуры или таранят самолеты противника, понеслись по дубраве, издавая тягучие, знобящие стоны, тоже чем-то похожие на мат.

Ражный сжался в комок, будто перед прыжком с парашютом, сосредоточил себя на приближающихся звуках, внутренне готовясь проделать то же, что сейчас совершали несведущие и бесстрашные братья. Они мчались тем же размашистым галопом, и в какой-то момент Ражный ощутил толкаемый ими поток мощной, борцовской энергии. Не ведая того, они вбирали в себя сакральную силу Урочища и готовы были к поединку. Пусть со зверем, но к поединку!