Волчья хватка. Волчья хватка – 2 (сборник) - Страница 209

209

Скорее всего именно эта зависть, смешанная с омерзением к себе, так ярко испытанным на берегу, и еще смутное чувство несправедливости подвигли его позвонить по спецсвязи начальнику погранотряда, где служили братья Трапезниковы. В ожидании соединения Савватеев сидел и тупо обдумывал сразу три сложных мысли: если братьев увезли в армию со свадьбы, а служат они всего несколько месяцев, то когда же их жена успела зачать и родить аж две пары детей?

Или первая пара близнецов была рождена до свадьбы? От случайного дяди?..

Вторая мысль оказалась еще труднее – объявиться жене, сказать, что он в Москве, или уж уехать и не тревожить душу? И третья, на первый взгляд легкая: найти предлог, зайти к Крышкину, который проводит генетическую экспертизу, – а вдруг она уже готова?..

Прийти к какому-то решению он не успел, и оттого разговор с Таджикистаном получился таким же скомканным. Вероятно, начальнику погранотряда в самостийной республике уже не раз приходилось напрямую связываться с Москвой и Управлением, поэтому на путаные вопросы о братьях, их женах (в последний миг у Савватеева язык не повернулся сказать, что жена одна на двоих) и детях отвечал бойко и конкретно, показывая, что он знает все о подчиненных.

– У них пополнение в семье, – наконец сообщил Савватеев вполне определенно. – Надо бы помочь материально и предоставить краткосрочный отпуск.

– Сделаем! – как-то по-граждански заверил начальник.

И даже выхлопотав отпуск для этих странных братьев, Савватеев все равно не избавился от чувства вины перед этой явно психически нездоровой, бормочущей о библейском времени и одновременно угрожающей насилием женщиной.

Все встало на свои места лишь по дороге в гостиницу «Космос», когда машина с мигалкой неслась по осевой, увиливая от встречных. Скорость и обостренное ощущение опасности внезапно просеяли мешанину чувств, и на решете задержался единственный камешек – неуместное, тайное и постыдное желание, внезапно возникшее там, на берегу, перед женщиной, зовущей его «делать детей». Самое невероятное, невозможное заключалось в том, что внутренне он готов был сесть к ней в лодку, и эта готовность исключала, вернее, ретушировала все мысли о ее болезненном навязчивом бреде, словно он и в самом деле соприкоснулся и поверил, что в библейские времена все возможно и ничего не грешно.

Но осознание этого не принесло успокоения, а напротив, усилило недовольство собой и, как бывало всегда в таких случаях, вызвало злость ко всему окружающему.

Мистер Твистер жил в скромном люксе и, судя по разбросанным повсюду грязным майкам, джинсам и носкам, обитал здесь долго и уединенно, не позволяя убирать в номере. Было ему лет тридцать пять, и если такой довольно молодой бывший гражданин Украины трудился в ФБР, значит, заслуги у него были давние и на службе в США он состоял больше пятнадцати лет – где-нибудь со студенческой скамьи, когда, еще будучи гражданином СССР, поехал в качестве посланца доброй воли за рубеж и там был завербован. Тут не надо было и к бабке ходить, и в контрразведке досье читать – все было написано на его смазливом и волевом лице римского консула.

Савватеев никогда не страдал излишним патриотизмом, но тут его заело, возможно потому, что перед глазами стоял так и не состоявшийся крестный отец Мерин, над которым всю его службу в Управлении посмеивались или вовсе презирали за суконное рыло в элитном ряду специалистов по тайным операциям. А он взял и возмутился! Из тех самых патриотических соображений ринулся грудью на амбразуру, и можно представить себе, как и на каком жаргоне протестовал бывший милиционер. И в знак же протеста написал, что не желает больше служить «вам», надел белый генеральский китель с милицейскими погонами, который все время у него висел в шкафу кабинета, достал из сейфа наградной «Макаров» и выстрелил себе в сердце.

Кровь брызнула на рабочий стол, записку, настольную лампу, косвенно на шефа, который теперь искал оправдание, и на этого мистера Твистера, заслуженного чекиста ЦРУ…

ФБРовец тоже был настроен патриотично, выглядел скорбным и озабоченным трагичной судьбой бывшего согражданина, сразу же после знакомства предложил сходить в бар и выпить по рюмке за упокой души. Его информированность по поводу внутренних, засекреченных дел в избе Управления, откуда никогда не выносили сора, не поражала Савватеева, а раздражала, и чтобы скрыть свои чувства, он вел себя по-американски развязно и даже цинично. В баре он положил ноги на стол – поближе к носу Твистера, водку пил из горла, закусывал жареными орешками, плевал скорлупу на пол, и это их как-то сразу сблизило.

– Чтобы сделать себе пиф-паф, надо иметь веские основания, – пожалел Мерина американский хохол, которого теперь звали Ник. – Как ты думаешь, Олег, что это? Глубокое разочарование?

– Мужество, – сказал Савватеев.

– А может, слабость?

– Слабость системы и мужество личности.

– Ты что имеешь в виду?

– Что имею, то и введу, – выразительно проговорил Савватеев и встал. – Ты готов застрелиться, если надоест служить своему новому отечеству?

– А ты?

– Никогда не отвечай вопросом на вопрос, – жестко, будто подчиненному, сказал Савватеев. – И не хитри, если не можешь сказать определенно.

– Готов! – с вызовом изрек ФБРовец. – Ну а ты?

– Мы пойдем другим путем…

– Кажется, так сказал юный Ленин? – Ник Твистер еще помнил историю своего прошлого отечества. – Мне нравится твой оптимизм!

209